Человеческая версия университетской истории

24 апреля состоялся очередной семинар «Актуальные исследования и разработки в области образования» Института развития образования ВШЭ. С докладом «Антропологический подход к изучению истории российских университетов» выступила заместитель директора Института гуманитарных историко-теоретических исследований имени А.В. Полетаева ВШЭ Елена Вишленкова.

В конце XIX века Николай Булич, профессор литературы Казанского университета, в течение полутора лет по переписке помогал воронежскому писателю-краеведу Де-Пуле в создании книги о Казани. И в 1875 в одном из своих писем к Де-Пуле Булич рассказал, что архив Казанского университета «заключает в себе большие сокровища и мало разработан», но, к сожалению, помещение, в котором этот архив находится, «не делает чести университету: половина архива помещается под крышей. На дела иногда сыплется снег и падают капли дождя». Спустя несколько писем Булич снова возвращается к этой теме и восторженно пишет, что нашел там такие сокровища, каких вовсе не предполагал найти, — датируемая 1804 годом переписка между попечителем округа и директором университета, в которой описаны ярчайшие подробности университетской жизни, характеры людей, «закулисные» интриги, анекдоты. «Я решился написать историю университета», — поделился с Де-Пуле Николай Булич. Он стал первым человеком, который написал антропологическую историю российского университета.

 

Новый взгляд на университетскую жизнь

По словам Елены Вишленковой, этот труд очень важен для историков, потому что Булич интуитивно нашел новый способ описания университетов, который очень сильно отличался от тех официозов, что писались к юбилеям, по заказам министерств и ведомств.

Докладчик рассказала, что в одном из проектов, посвященном истории университетской культуры, ей и ее коллегам пришлось в течение нескольких лет заниматься фронтальным прочитыванием архивов трех университетов — Московского, Казанского и Харьковского. Этот опыт дал исследователям новое видение истории университета и понимание того, как складывается рутинная жизнь в университетских стенах, как себя видят и ощущают университетские сотрудники. И то, что открылось исследователям, явно противоречит сложившейся историографической концепции.

Новый взгляд на университетскую жизнь России первой половины XIX века, то, как она предстает в протоколах заседаний университетских правлений, переписке ректоров и попечителей, сводах университетских правил, — все это изложено в монографии «Русские профессора: университетская корпоративность или профессиональная солидарность».

Авторы исследования пытались понять, что объединяло университетское сообщество, какие формы солидарности в нем существовали, как они изменялись во времени, а также какие конфликты интересов возникали между разными группами, составляющими это сообщество. Оказалось, что российские профессора вопреки устоявшемуся мнению не стремились занять административные должности — самыми разными объективными и субъективными причинами они пытались объяснить свое нежелание становиться деканами, секретарями советов и даже ректорами; что они не особенно ценили дарованное им самоуправление, и очень часто были инициаторами запретительных и дискриминационных мер в отношении учащихся...

 

«Мы хотели правды»

И снова возвращаясь к Николаю Буличу, докладчик отметила, что этот человек первым «бросил вызов просвещенческому дискурсу об университете», созданному в 40-х годах XIX века министром народного просвещения графом Сергеем Уваровым, и отказался от видения университета как части государственной машины и орудия просвещения империи. Булич писал: «Мы хотели правды, какова бы она ни была, желали показать то, что было в самой действительности… Может быть, не совсем приятные картины университетской жизни являются на наших страницах, но мы не выбирали их…».

Когда в 70-е годы XIX века вышла книга Булича, историки культуры, рецензенты и читатели литературных журналов назвали ее «человеческой версией университетской истории». А вот коллеги Булича — университетские профессора — отнеслись к ней не столь благосклонно… Они видели в этой книге оскорбление своей корпоративной чести и обвинили Булича в том, что он рассказывает истории «грязного содержания». Последующие исследователи упрекали Булича в том, что в его книге нет научно-справочного аппарата, а цитаты, которые он приводит, невозможно проверить. При этом никто не принимал во внимание тот факт, что Булич ссылался на архивы, найденные им в коробках на чердаке и никем не описанные…

По славам докладчика, представленная на семинаре книга о российских профессорах имеет то же самое уязвимое место, что и книга Булича, — идущие вразрез с устоявшимися представлениями выводы должны быть доказаны не отдельными свидетельствами архивных документов, а всей совокупностью архивов: «И любое обнаруженное нашими оппонентами даже риторическое высказывание какого-нибудь профессора о благе университетской автономии или о желании занять административную должность будет явным контраргументом всей нашей концепции».

Поэтому исследователи решились на грандиозное дело — «выявить логику производства высказываний в университете и их отбор на хранение в университетских архивах», то есть понять и показать, как формировался дискурс в университетах тогда, а не так, как нам это видится из дня сегодняшнего. Для этого они занялись изучением университетского делопроизводства и архивной политики, выявив ряд интригующих противоречий.

 

Непобедимая бюрократия и двойная история

Во-первых, наблюдается явный разрыв между критическими, скептическими свидетельствами современников университетской жизни XIX века и официальной отчетностью того времени. В 30-40-е годы XIX века вплоть до своего ухода с должности Уваров сознательно отбирал и формировал перечни отчетных документов, которые должны были сдавать университеты. Политика Уварова и действия его министерского аппарата привели к такой «эскалации» отчетности, что у профессоров буквально не оставалось времени, чтобы заняться наукой. Бесконечная бумажная работа — заполнение ведомостей, отчетов, описей — съедала все их ресурсы. Но и министерство оказалось завалено документацией, которую было не в состоянии обработать. Плюс ко всему рос кризис доверия ко всей этой громоздкой системе.

Политический оппонент Уварова граф Бенкендорф, который был руководителем третьего отделения Жандармской канцелярии, писал императору Николаю I, что «уваровским отчетам» доверять нельзя. Что они красиво написаны, но все там «притянуто за уши», и о реальной ситуации в российских университетах по ним судить невозможно. Уварову пришлось уйти. Все ждали облегчения, но… Новая команда политиков постановила, что стагнация российских научных исследований, низкий уровень преподавания и прочие грехи — все это вина самих профессоров, которые погрязли в бюрократических бумажках и ничего не делают. А министерство этим крайне озабочено и ждет, что профессора сами разработают меры по решению этих проблем. Но благая идея рационализации управления не смогла прорваться через путы все той же бюрократизации университетской жизни.

Тем не менее современная историография безоговорочно доверяет всем тем отчетам, и работы очень многих историков науки строятся именно на этой отчетности…

Второе найденное исследователями противоречие касается двойственности истории российских университетов. Одна история пишется региональными историками о своих университетах, и мы можем читать отдельно историю Харьковского, Казанского, Московского университетов, с их логикой развития, знаковыми фигурами, своей хронологией. Перед нами сумма «культурных локальностей».

А при знакомстве с российской историографией университетов в целом, например с монументальным трудом Федора Петрова, посвященным формированию системы университетского образования в России, — возникает впечатление единой хронологии событий и гомогенной университетской культуры. Чаще всего такие «общеимперские» исследования построены на двух архивах — Архив Министерства народного просвещения и Архив Московского университета.

И эти две параллельные истории университетов не совпадают. Но к какой из них обращаться?

 

Что сберечь, а что уничтожить?

Чтобы понять логику развития университетского дискурса, чтобы описать университетскую культуру тех времен на ее языке, авторам пришлось учитывать «зазоры» в понимании, в семантике многих терминов. Например, такое понятие, как «система», раньше имело несколько другое значение, нежели сегодня, а слова «автономия» применительно к подразделениям университета в архивах вообще почти не найти.

Фиксация рутины университетского производства прошлого века потребовала от исследователей изучения того, какие документы и когда университеты посылали в министерство, и выявления всего массива текстов, которые порождал университет о своей жизни. А дальше исследователи смотрели, какие из этих документов и по какому признаку отправлялись на хранение в архив.

Отдельно изучались и те документы, которые не шли в архив, а уничтожались. Например, в 50-х годах XIX века прошла целая ликвидационная компания, когда Министерство народного просвещения, обнаружив, что архивы завалены бумагами, а новые складывать некуда, решило организовать «уборку» и часть документов уничтожить. Во многих университетах были ликвидированы целые массивы документов, связанных, например, с введением в состав университетов новых учреждений.

Наконец, авторам удалось обнаружить поступления в архив документов, которых в XIX веке в государственных архивах не было. Например, личные архивы профессоров университетов и архивы научных обществ как документы делопроизводства не рассматривались. Но зато при университетских библиотеках образовались целые отделы редких книг и рукописей. Например, так сформировался один из фондов отдела письменных источников Государственного исторического музея.

В заключение своего выступления Елена Вишленкова рассказала трогательную историю архивариуса Казанского университета. Николай Булич в своей книге упоминает одного старичка-архивариуса, который пришел в университет в возрасте 27 лет, чтобы «править университетской канцелярией». И с 1829 по 1875 год, почти всю свою жизнь, этот человек проработал архивариусом. Он разбирал и заново собирал архив, описывал его и составлял алфавитные указатели, — архив был его детищем. И когда пришло указание из Петербурга уничтожить документы Александровского периода как ненужные, он перетаскал эти документы в картонных коробках на чердак и вычеркнул их из описей. Сослаться на эти документы Булич не мог, но зато они сохранились… И сегодня благодаря этому и другим подобным архивам можно изучать историю российского образования более объективно и глубоко. Сведение воедино самых разных документов, свидетельств и личных бумаг профессоров позволяет по-новому увидеть историю университетов России.

 

Все новое — хорошо забытое старое

Выступившая в качестве дискуссанта Оксана Запорожец, доцент кафедры анализа социальных институтов ВШЭ, подчеркнула, что исследование, представленное Еленой Вишленковой, может рассматриваться как методологическая инновация. Университетская жизнь «рассматривается исследователями с перспективы дискурсивного антропологизма». В работе показаны микропрактики, «то, как преобразовывался университет в повседневной жизни, то, как университетская автономия смягчала и трансформировала влияние государства, и то, как справлялись с ворохом обрушившейся на них документации профессора». Но вместе с тем исследователи показали, как в этой ситуации архив превращался в центр структурирования университетского опыта и университетской жизни. И интересно было бы узнать, что сегодня структурирует университетскую повседневность и формирует идентичность «университариев».

Продолжая дискуссию, Петр Резвых, доцент кафедры истории философии ВШЭ, отметил, что «вопрос о том, как формируется массив исторических источников, действительно является интригующим». И российские, и европейские университеты часто задаются вопросом, каким образом те или иные документы попали или не попали в университетское собрание. Например, в немецких университетах с XIX века стали инкорпорироваться архивы хорошо зарекомендовавших себя профессоров. То же самое происходит с личными библиотеками и рукописными собраниями членов Академии наук, которые вдовы передавали в архивы после смерти своих мужей. Все эти материалы интересны тем, что «позволяют взглянуть на университетскую практику изнутри, а это чрезвычайно интересно».

Третий дискуссант Анна Смоленцева, ведущий научный сотрудник Международной лаборатории анализа образовательной политики Института развития образования ВШЭ, заметила, что научному сообществу следует отказаться от понятия университетской корпорации, которая в России реально никогда не существовала. А иначе «мы воспроизводим какие-то мифы о российском образовании и уходим от постановки действительно содержательных задач». Уточнения требует и то, что имперское образование в исследовании именуется системой. «Но можно ли назвать системой три университета? И можно ли говорить о каком-то влиянии столь малого количества университетов на общественную жизнь?»

Элина Ламперт-Шепель, профессор Walden University, USA, высказала несколько замечаний к методологии приведенного исследования. По ее мнению, валидность антропологического исследования зависит от постоянства и логичности процедуры анализа. И в этом смысле авторы должны четко показать, «на каком основании они сочетают те или иные методы исследования, и в каком порядке их выстраивают».

Подводя итоги семинара, директор Центра университетского менеджмента ВШЭ Евгений Князев подчеркнул, что история университетов далекого от нас XIX века ставит вопросы актуальные и для сегодняшнего образования: «Все новое — это хорошо забытое старое».

 

Алина Иванова, специально для Новостной службы портала ВШЭ