Ярослав Кузьминов выступил с лекцией на форуме «Территория смыслов»

Как меняется образование в современных условиях и какие требования к выпускникам вузов будет предъявлять рынок труда в ближайшем будущем? Как большие данные, искусственный интеллект и компьютерные игры можно использовать в обучении? Чего ждать от рынка труда времен цифровой революции? На эти вопросы отвечает ректор Высшей школы экономики Ярослав Кузьминов в лекции на тему «Тренды развития образования» в рамках смены «Экосреда — образование» молодежного форума «Территория смыслов».

Ярослав Кузьминов — о развитии высшего образования в условиях цифровизации

Читать расшифровку лекции полностью

Образование не существует само по себе. Это идеал, конечно, чтобы нас с вами оставили в покое, и мы бы занимались тем, чем надо. Но, по большом счету, нам этого не дадут сделать, потому что не будут платить денег. Общество вспоминает, что образование необходимо, что оно выпускает кадры, кадры полезные для работодателя, обучает меня, чтобы я был полезен для своей семьи и так далее. То есть формирует человеческий капитал. Что такое вообще человеческий капитал? Мы представляем это себе? Молодежь? В общем, да. Человеческий капитал измеряется довольно просто, это же все-таки капитал. Ты вначале вкладываешь в него, а потом получаешь отдачу. Что ты получаешь? Ты получаешь доход. Но я могу получить доход и без всякого образования. Поэтому человеческий капитал, формируемый образованием, это превышение средней зарплаты после вуза над средней зарплатой человека сразу после школы. Так называемая «образовательная премия» — самое простое измерение такого капитала.

В нашей стране премия после вузов — 60%. Довольно прилично, в большинстве стран она несколько ниже. Кроме, например, Буркина-Фасо, где она, по понятным причинам, может составлять и 1000%. Если мы посмотрим на человеческий капитал, который формирует система техникумов (колледжей), то он меньше 10%. Человек, который отучился 4 года в колледже, получил преимущество только на 10% над тем человеком, который просто окончил школу. Это сразу показывает, что система образования имеет большие проблемы и странности в нашей стране. Потому что стандарт такого разрыва гораздо меньше. В других странах при получении среднего образования преимущество составляет 20-30% премии, но никак не 5-10%. А программа подготовки рабочих в колледже вообще отрицательная, то есть она дает человеку меньше, чем если бы человек вообще нигде не учился, кроме школы.

Так вот, вернемся к трансформации рынка труда, который, собственно, и формирует этот «человеческий капитал». Что нам ожидать? Много раз повторяли, но я попробовал обобщить.

1. Замещение элементов монотонного умственного труда алгоритмами, цифровыми сервисами. Уже сейчас масса микрофирм, работая с бухгалтерскими программами, не нанимает бухгалтеров. Уже сейчас масса сервисов, которые ещё 10 лет назад активно использовали труд девушек в колл-центрах, уже не имеют никаких «девушек в колл-центрах». Все это делает алгоритм. Про почтальонов я не говорю. Формально они существуют, однако как-то 95% корреспонденции до нас успешно доходит и без почтальона Печкина. А через 10 лет, с 90% вероятностью по консенсус-прогнозу, к ним прибавится водитель, охранник, технический переводчик и 2\3, а я считаю, что и все 3\4 продавцов. А ведь две самые массовые профессии в нашей стране — это водитель персонального автомобиля и продавец — по 7 млн человек или по 10% от рынка труда. Представляете себе шок, который мы испытаем? Пусть он будет и несколько растянут во времени. Конечно, это очень серьезный вызов.
2. Второй вызов в том, что у нас сожмутся отрасли, производящие металл, алюминий, резину, кирпичи и т.д. Все это произойдет во многом потому, что новые технологии, которые основаны в большинстве своем на цифре, гораздо более экономны в отношении материалов. А это, несомненно, нанесет удар по выпуску базовых отраслей.

Теперь о более приятных сюрпризах.

Во-первых, это явный ренессанс врача и учителя. Мы очень любим повторять, что учитель у нас творец. Но по факту, это крайне несчастный человек, которому постоянно приходится заполнять какие-то бумаги и проверять какие-то другие бумаги от начальства и тетрадки с домашними заданиями учеников. И то, и другое является абсолютно рутинным умственным трудом, который занимает от 30% до 60% времени учителя в зависимости от предмета. И представьте, что в ближайшем времени у учителя появится помощник, который все это за него делает. Аналогично и с врачом. Вы думаете, он вас осматривает? Нет, он записывает, соблюдает медицинский протокол. И вот представьте, что эти очень большие группы учителей, преподавателей и врачей, это 5 млн человек, 1/3 от нашей интеллигенции, вдруг станут людьми со свободным временем, с амбициями. Как только у образованного человека появляется время, он сразу начинает что-то придумывать, открывать для себя и мира. И третий круг профессий, который связан с реализацией и адаптацией цифровых сервисов, с поиском и освоением новых путей получения информации, создания инноваций: от широко известного гейм-дизайнера или режиссера компьютерных игр, до оператора квадрокоптеров и т.д. и т.п. Масса профессий появляется, быстро развивается, выходит в свет и через 5 — 7 лет затухает. Так что 10% рынка труда будет таким невидимым и немного непонятным нам объектом. Понятно, что я привел только некоторые примеры. Мы также можем поговорить о физиках, об инженерах, для которых все меняется. Какова реакция специальных программ на подобное быстрое движение, изменение и исчезновение в этих профессиях элементов рутинного труда?

Первое — это реакция на бакалавриате. Происходит профессиональная нейтрализация бакалавриата. Он все меньше и меньше ведет к конкретной квалификации. Единственным исключением является прикладной бакалавриат. Например, тебя готовят как портье, но, чтобы ты себя уважал, тебе дают диплом о высшем образовании. Очень хорошо, что на Западе такое придумали. Но то, что является бакалавриатом академическим, становится все более оторванным от конкретной профессии.  Потому что давать профессию в бакалавриате довольно сложно. На нём будет даваться некоторый набор аналитических подходов и аналитических материалов. Это не профессия, а скорее специфическое стекло, через которое ты смотришь на действительность. Это стекло может называться «историк», «математик», «искусствовед» т.д. Это будет полезно, это даст специфичности твоему взгляду, ты становишься интересным для других людей, но это совершенно ничего для тебя не предопределяет. Так, после искусствоведения ты можешь пойти в магистратуру по маркетингу, в бизнес-школу или вообще открыть свой ресторан. Но это совершенно не значит, что твой бакалавр тебе не пригодится. То есть это не профессия, это линза. Профессиональная квалификация сдвигается на уровень магистратуры. Многие, если не все из нас, понимаем, что происходит на магистратуре. Там люди не до конца осознают, чем им вообще надо заниматься. Как правило, в университетах не всегда хватает ученых, которые на новом уровне могли бы предложить не то, что уже читали на бакалавриате. И в этом отношении это проблема не только мелких университетов, это проблема и таких вузов, как МГУ, Вышка и МФТИ. Мы с каждым годом видим, что все меньше наших сильных студентов идет к нам продолжать свой трек. Да, мы их не теряем. Они ходят между нашим университетами, они идут на Запад, потом возвращаются многие, они переходят с направления на направление — им это интересно, они действительно что-то получают. Но ведь необходимы и профессиональные знания. Что мы собственно сделали в программе развития Вышки до 2030 года. Одним из её элементов являются три трека в магистратуре. Первый — Master of arts (MA) со сниженным количеством пререквизитов. Условно говоря, программа для новой профилизации. Вот ты отучился на математика, не нашел себя в этом и пошел учиться на биолога. У тебя нет необходимости осваивать всю биологию заново. Я думаю, что это будет 2/3 завтрашней магистратуры, а может быть, и больше.

Второй трек — это Master of science с жёсткими профессиональными пререквизитами. То есть, если ты хочешь поступить на MS в корпоративную финансовую школу, то ты должен закончить аналогичную программу. Да, это так, этот трек с довольно жесткими пререквизитами, и он дает совершенно конкретные рынок труда, профессиональный заработок. Наверное, 20% должно быть. А 5% — те, кто должны быть учеными. И тут, как нам кажется, мы должны уходить от понятия магистров вообще. Да, мы будем брать их в магистратуру, но она будет в аспирантских школах. То есть, ты магистр аспирантской школы. Фактически, это аспирантский трек плюс PhD. Таких людей, отлавливая их в бакалавриате, мы будем оснащать собственной темой исследования, хорошими деньгам, чтобы они не сбежали, обязательными стажировками в мировых центрах — то есть будем относиться к ним как перспективным членам нашего академического сообщества.

Вот эти три совершенно разных трека отвечают самым разным траекториям, которые люди для себя выстраивают. И, подчёркиваю, жестко профессиональная магистратура будет в 1/4 или же 1/3 случаев. Во всех остальных случаях это только имитация. У нас в стране вообще довольно сильно распространена имитация. И это не потому, что кто-то хочет кого-то обманывать, а потому что люди хотят обманываться. У них есть некоторая зашитая ностальгия по огромному нарративному знанию, по тому, что обучение должно давать четкий рынок труда, четкий «кусок хлеба». Они с трудом принимают то, что его больше нет, что мир другой.

Поэтому я могу привести одну иллюстрацию. Меня все время заводило, что у нас четырехлетний бакалавриат по востоковедению. Вот представьте, что такое востоковедение: ты должен и тайский язык выучить, и стать специалистом по истории. Как это в четыре года уложить, я не понимал никогда, это и в 5,5 лет не укладывалось. Потом мы порылись в законе и, оказывается, у нас есть стандарт, что мы можем пять лет бакалавров учить. Вот мы объявили, после долгой борьбы с нашими востоковедами, пятилетку. Пришло в два раза больше людей. Сейчас объявили у историков, но эффект близкий. Почему? Люди не то, что поняли нашу логику, они инстинктивно больше доверяют, когда учат на год больше. Они все ещё считают, что трек один. Ну что же, будем этим пользоваться. И самая главная реакция, которую мы наблюдаем, — резкий рост значимости знаков отдельных квалификаций, конкретных умений.

Если мы посмотрим на поведение HR, то как они смотрят? Они же перебирают массу анкет. Для начала они выбирают топ-10 университетов, они их автоматом приглашают, если человек не дурак, то они его берут. Все по довольно простой экономической схеме. Рез уж ты поступил в МГУ, МФТИ или Вышку, то ты уж точно не дурак, довольно большая гарантия. А дальше? А внутри они смотрят, есть ли у тебя дополнительные навыки. Это знак, что человек владеет абсолютно конкретным навыком, что он умеет делать «вот это», он умеет «прикручивать вот эту гайку». Потому что во всем остальном HR просто не ориентируются. А каким образом людям себя показать? Вот они и начинают вкладываться в микростепени. Причем они могут существовать как внутри вузовских программ, так и вне их, могут быть как бесплатными, так и платными. Но в своем большинстве они начинают вытеснять традиционный для нас документ об образовании.

На всем этом фоне происходит распад традиционных форм организации методик высшего образования. Мы ведем мониторинг экономики образования — не только финансовых потоков, но и моделей поведения людей.

Эффект 1. Меньше 15% в среднем посещают лекции на старших курсах. То есть маховик этот огромный вертится сам по себе. Знаете, что такое эти «15% в среднем»? Ведь есть «жестокие люди», которые отмечают половину лекций. Это значит, что на половину лекций ходит 7% от аудитории. Ну может их не читать тогда?

Эффект 2. Изучение предметов «для галочки». Это вообще было всегда, но только сегодня это приобрело осмысленный и рациональный характер. И у этого есть психологическая подоплека — максимальное число, так психологи говорят, одновременно изучаемого «чего-то» — это четыре. А у нас в среднем шесть, иногда семь. Это точно работает в никуда, этот предмет точно не усвоят, освоят, только чтобы сдать. Примерно у трети студентов такого рода перегрузка, которая присуща советской высшей школе, ведет к тому, что они просто выгорают. Они, стараясь добросовестно все выполнять, просто выгорают ко второму курсу. Причем это не слабые, а довольно сильные студенты. Потом уж они не интересуются ничем, превращаясь в машины для сдачи и преодоления препятствий.

На всем этом фоне как вузы, так и студенты выбирают индивидуализацию образовательных траекторий. Мы об этом очень любим говорить, очень любим это провозглашать. Однако, когда начинаем разбираться, что мы по факту сделали, то выясняется, что делаем мы не очень много. Реально индивидуализированные траектории означают, что из четырех полезных предметов ты выбираешь только два. Согласитесь, это совершенно уже другой тип обучения. Причем ты выбираешь не потому, что ты рационально просчитал пользу предмета, а потому что тебе понравился преподаватель, эмоционально он тебя заводит, или же тебе просто нравятся люди, которые с тобой там учатся. Это так же, как если человек приходит в ресторан и ему не нравится, как там все организовано, ну или люди там рядом галдят. Студент вообще-то такой же человек, и мы должны считаться с его предпочтениями и ограничениями. В противном случае он перестанет делать то, зачем пришел в вуз.

Как мне представляется, сам трек по индивидуализации учебной траектории перейдет из стадии лозунгов к реальным изменениям за ближайшие 10-15 лет.  Потому что другого выхода просто нет, что и осознается большинством участников образования.

И последний трек — это проектное обучение. В чем вообще его смысл? Обычно говорят «чтобы человек научился что-то делать». То есть это признание того, что если человек изучает академический предмет, то он не способен что-либо делать. Это, конечно, не так. Смысл проектного обучения в том, чтобы противостоять выгоранию студента. Представьте себе сильного, 70+ студента, пришедшего в хороший университет после школы. И ему дают те же самые задания, где результат заранее известен, и он должен их осваивать все это время. Происходит процесс выгорания. Проекты существуют не для того, чтобы студент научился делать что-то руками или что-то продал, нет. Все делается для того, чтобы студент, придя в университет, имел дело не с учебными задачами. Какая неучебная задача? Задача, ответа на которую мы не знаем. Она может быть сугубо исследовательская, она может быть социальная, она может быть проектная, но это участие в коллективе, пусть и на совсем младших ролях, где неизвестно, какое есть решение проблемы безработицы в Дагестане или беспилотного автомобиля. И пусть студент почти ничего сам не знает, но он присутствует при «работе головой».

Теперь я перейду непосредственно к выводам из того, что я вам рассказал.

На горизонте есть инструменты, которые позволят хотя бы часть задач, которые стоят перед университетами, решить через очень небольшие ресурсы. Это онлайн-курс. Часто говорят, что такие курсы — это нечто противостоящее нормальному обучению. Я также слышал, что «ну я тоже себя в YouTube могу записать». Явно, что такой человек никогда не встречался с онлайн-курсами. Это не просто запись лекций — это адаптированный курс под того, кто должен его изучать. Ты должен выполнять все эти задания, и ты его освоишь, если хочешь получить по нему сертификат. В ряде случаев это даже более гарантированно, чем у офлайн-курсов.

Смысл онлайн-революции — двоякий. С одной стороны, это резкое расширение аудитории преподавателей, которая доступна студенту, где бы он ни был. Все больше людей понимают: нормальный онлайн-курс дает лучшее освоение материалов, когда человеку попался увлекающий его преподаватель. Мы видим, что наряду с университетами на рынке высшего образования выросли новые игроки. По прошлогодним данным, здесь около 70 млн, тогда как всего 150 млн офлайн студентов во всём мире. И рост составляет полтора раза в год, так что у нас скоро будет ряд предметов осваиваться исключительно через онлайн-курсы, безотносительно к тому, это университет или нет.  Хорошо это или плохо — это уже тема для дискуссии, а не для лекции.

Что важно для России? Подобные массовые курсы способны выйти на широкий рынок, экономически вытеснив оффлайн. Так, на американском рынке 50-100 долларов ты платишь за то, что его освоил и получил сертификацию. Это примерно в 5-10 раз дешевле, чем освоение этого кредита в офлайн системе американского образования. Аналогично на национальной платформе открытого образования стоимость сертификата — 1000 руб., в ряде случаев 1500-2000 руб.

Если мы представим себе экономику нормального нестоличного вуза, то на студента заведение получает от бюджета 120 — 150 тыс.  руб. в год. Разделите эту сумму пополам, потому что многое уходит на всякие общие вопросы. Остаётся 60-75 тыс. руб. Получается 10 курсов по 7,5. Как ректор ты избегаешь траты огромного количества денег, которые ты можешь пустить на повышение зарплаты, на организацию лаборатории и пр. Преимущества запуска вот такого рода вытеснения офлайн онлайном очень велики. Просто народ сейчас как-то психологически не готов принять необходимость внедрения онлайн курсов. У нас существует парадокс. В Штатах скажем, онлайн-курсы производят Стэнфорд, Массачусетский университет, Гарвард, а внедряют массово университеты средние. У нас же онлайн производит топ-10 и внедряет у себя топ-10. Ситуация парадоксальная с точки зрения ригидности образовательной системы. Мы много думали с коллективами ведущих университетов, которые сейчас являются держателями платформы. Почему так происходит - понятно. Людям просто обидно получать подтверждение, что они выглядят университетами второго сорта. Они считают, что, внедряя онлайн-курсы, они оказываются университетами второго сорта, так как они сами их не производят. Поэтому выход для России из этой странной ситуации, когда наиболее нуждающиеся в онлайн-курсах всеми руками и ногами отбиваются от того, чтобы их иметь, один. Это массовое движение по обучению университетов созданию онлайн курсов и по продвижению на рынок, чтобы просто не было обидно. Потому что это поведение иррационально, так как тебя никто не заставляет увольнять преподавателей, тебе есть чем их занять, но ты должен преодолеть свое психологическое состояние, что ты получаешь ещё одно доказательство, что ты слаб. Значит, ты не должен быть слаб, жиже и ниже — всё что можно здесь предложить.

Если мы посмотрим на то, что у нас происходит в Европе, где менее активно это все внедряется, чем в тех же Штатах, то мы увидим, что не участвует в том, что происходит, всего 11% вузов. У нас же, наоборот, участвует примерно столько. Такого рода ситуация нуждается в том, чтобы её быстро преодолеть. И если мы посмотрим на то, что называется e-learning в зарубежных вузах, то это обычно бакалавриат и магистратура, замещающие заочку, это включение определенных предметов в нормальные программы. Например, там, условно говоря, философия или социология у технарей замещается курсами. Есть так называемые смешанные курсы, когда вместо лекций у тебя онлайн-курс, но есть семинары, есть нормальные офлайн экзамены. Очень многие идут по этому пути. Но, кроме этого, онлайн активно начинает использоваться ещё и для переподготовки. Потому что для взрослых людей главный ресурс — время. Он, извините меня, работает, и он должен преодолеть свой дефицит времени. Поэтому иметь курс, которой он может для себя пройти в удобное время — это огромная ценность. Поэтому для образования взрослых, конечно, открываются совершенно новые перспективы. Кроме того, есть огромный рынок отдельных курсов для студентов, он сопоставим с вузовским.

Мы посмотрим на то, что есть в России. У нас есть три платформы, на которых российские вузы работают. И очень приятно, что здесь есть УрФУ, а не только Москва и Питер. Мы видим, что у нас гораздо более скромные успехи в продвижении на западные рынки, а ведь это форма экспорта образования, но я думаю, что вслед за нами пойдут очень и очень многие. Я уверен, что через два года мы будем видеть абсолютно другую картину.

Что делает Вышка? В этом году порядка 450 курсов изучается: это англоязычные курсы американских и британских университетов, русскоязычных курсов 1/3 и собственных курсов примерно 1/3. Мне кажется, что это показывает, каким образом ведущий университет может использовать онлайн. У нас нет задачи замещения, нам не надо замещать отсутствующего преподавателя. У нас есть возможность иметь преподавателя на каждый преподаваемый предмет, причем он будет учёным и исследователем в этой области. Мы имеем возможность держать сильного профессора, который будет читать курсы. Мы должны сделать курсы доступными для наших студентов. Мы продвигаемся сейчас в отношении использования онлайн-курсов. Это просто нормальная форма, как пополнение библиотеки.

То, о чём имеет смысл сказать — это целиковые онлайн программы. У нас есть мировой чемпион — это Penn State. Обратите внимание, как у него всё это делается. Онлайн-программы преподают те же профессора, что и офлайн-курсы в кампусе, сотрудников обязывают постоянно их обновлять и, соответственно, работа делится на две части. Ты профессор в своем университете — и ты профессор для примерно в 10 раз большей аудитории, с которой тоже надо работать. Это открывает новые позиции, которые работают с твоими онлайн студентами, и ты тоже должен выходить на какой-то контакт с ними. У тебя возникают виртуальные кафедры, которые состоят из поддерживающих курс преподавателей университета из других стран или других регионов. Это колоссальные возможности для объединения академической деревни. И не в основе исследований, как мы привыкли, а теперь уже на основе образования. Мне кажется, что это огромный шанс для любого университета подняться.

Что необходимо для такого, чтобы использовать этот шанс в России?

Мне кажется, в первую очередь сделать некоторые необходимые технологические нормативные действия. Это — повысить функциональность существующих технологических платформ — то, что позволит нам делать онлайн курсы с обратной связью, со встроенным искусственным интеллектом. Потому что чем больше искусственного интеллекта, который генерирует для тебя задание, который вступает с тобой в диалог, тем лучше качество изучения этого онлайн-курса. Мы называем это MOOC 2.0.

Второе — это развитие нормативной базы, чтобы люди не боялись, что к ним придет Рособрнадзор и скажет: «А что это вы тут делаете?». Включенный онлайн и в чистом формате, и в смешанном должен быть абсолютно естественным вариантом, который предусмотрен нашими нормативами.

И, конечно, это создание новых организационных и финансовых механизмов, пересмотр структуры нормативного финансирования, которые сделают возможным одним зарабатывать достаточно, чтобы поддерживать и развивать онлайн курс для всей страны, а другим — иметь от этого увеличивающийся ресурс.

Из всех примеров, которые я привёл, совершенно очевидно, что сумма экономии от использования онлайн-курсов составляет от 50 до 250% — это огромная экономия. Но надо создать экономические модели и показать университетам, что это хорошо, нужно и можно. В нашей системе это одна из главных проблем.

Часто говорят, что онлайн-курс хуже, чем офлайн. Некоторые люди говорят наоборот. У нас Игорь Чириков, профессор Высшей школы экономики, провел строгое исследование несколько технических и классических университетов, разделив на три группы. Первая группа состояла из университетов, в которых курс был только офлайн, вторая из университетов, в которых курс изучался только онлайн, и третья группа из университетов со смешанным обучением. Результат исключительно интересный получился. Нет никакой статистической разницы в качестве освоения предметов. У нас есть разные трактовки этого дела, но сегодня доказано, что при прочих равных условиях мы, как минимум, ничего не теряем при использовании онлайн-курсов в качестве образования. Может быть, что-нибудь приобретаем, но не теряем. Это безопасно. Мне кажется, что это очень интересный эксперимент.

Что бы я хотел добавить к лекции, которая была посвящена онлайну? В России есть очень серьезная проблема. Она называется недофинансирование высшего образования. Если мы посмотрим на наши вузы и сопоставим их с вузами абсолютного большинства государств, то общий вывод такой: мы тратим на обучение значительно меньше, чем тратят в других странах. Значительно меньше по паритету покупательной способности, если сравнивать нас с сопоставимыми странами. Это от 20%, по оптимистическим цифрам, до 50%, если брать образование. А если рассматривать затраты на науку в вузах, то там ситуация гораздо более впечатляющая.

То есть, мы сталкиваемся с очень серьезным вызовом — мы не даём университетам быть университетами. Потому что университет от техникума отличаются тем, что там преподают учёные. Он отличается тем, что там преподаёт человек, который постоянно занят производством нового знания и оспариванием старого. И человек, попав в университет, прежде чем учиться конкретной профессии, он обучается ниспровержению старого и открытию нового обоснования и знания. Он учится инновациям.

Обычно есть очень простой набор доказательств. Я не буду говорить о публикациях, цитировании и так далее. Я скажу одну простую вещь. Наши университеты довольно быстро развиваются, развивают свои сайты онлайн. Я люблю по ним ходить, их посещать. И вслед за ведущими университетами, наши хорошие региональные университеты сделали довольно прозрачные учебные планы, новостные части сайтов, страницы преподавателей. На страницах преподавателей можно увидеть, сколько курсов они читают. Средний преподаватель классического университета, а это самый лучший университет в регионе, от трёх до четырёх разных курсов в один год. Я понимаю, что у вас есть чемпионы, но в среднем преподаватель читает от трёх до четырёх, что у него записано и приведено в его расписание. Вот я экономист, и я буду читать макроэкономику, национальную экономику, бухгалтерский учёт и основы программирования. Но Леонардо да Винчи умер давно, с тех пор, к сожалению, когда это видишь, причем в массовом порядке, то это происходит в порядке следствия усилий министерства финансов 10 лет назад — повысить нашу с вами эффективность. Они успешно повысили. В МГУ и Вышке приходится порядка 12 студентов на преподавателя. Но мы спасаемся тем, что у нас много научных сотрудников. А у кого их нет кучи? Совершенно понятно, что если ты не Леонардо да Винчи, то у тебя просто нет времени и внутреннего побуждения читать не то что исследования, а статьи читать свежие по этим курсам. Даже в российских журналах. А чем это тогда отличается от плохого техникума? Ничем. То есть мы стоим перед угрозой потери 2/3 нашего образования, потому что высшее образование за 120-150 тыс. руб. бюджета на одного студента, а за платников ещё меньше платят, может быть чудом. Это огромный вызов. Преодолеть этот вызов можно двумя путями.

1. Длинный и хороший. Мы увеличиваем в два раза как минимум норматив финансирования. Платим нашим ВУЗам вместо 650 миллиардов в год 1,3 триллиона. Лучше всего сняв с правоохранительной системы, да и вообще есть откуда снять, на самом деле. Вероятность этого я оцениваю как равную нулю. Но я, как честный человек, скажу, что такая вероятность есть.
2. Вероятность не нулевая это, извините меня, массовое внедрение онлайн курсов. Нам нечем поступаться, если курс читает человек, не являющийся по нему специалистом. Он или продуцирует людям то, что ему в голову придёт, или он пользуется двумя учебниками. Одним основным, а другим чтобы понять, что в первом написано.

Мы что-нибудь потеряем? Мы даже этого человека не потеряем, потому что он радостно займется чтением статей по тем курсам, которые за ним останутся. Деньги у этого вуза мы также не будем забирать. Представьте себе, какой-то факультет платит 10.000 руб. университетам-провайдерам за право использования их онлайн-курсов, закрывая при этом половину своего учебного плана. Мне кажется, то, что останется, вполне достаточно для того, чтобы университет как будто бы получал 200 тыс. руб. а не 120 тыс. руб.

Но почему это не делается? С одной стороны, есть инерция поведения, с другой стороны, есть гордыня, а с третьей стороны, есть отсутствие должного движения среди начальства. Мы же очень любим начальство и ждём, пока Чапаев махнет шашкой. Считайте, что махнул!